Проповедник - Страница 40

— Нет, не думаю, едва ли, — ответил Якоб и слегка улыбнулся, представив себе своего всегда сдержанного и корректного отца в роли целителя больных и убогих. — Как папа объяснил, дар у него больше не проявлялся. Дедушка мне рассказывал, что в этом нет ничего необычного и что дар очень часто исчезает после полового созревания. Дар приходит от Бога, и иногда можно вернуть его, но это нелегко. Я думаю, что ни Габриэль, ни Йоханнес не смогли вновь обрести его, когда подросли. Каким-то извинением для папы может служить то, что они с Йоханнесом были очень разными. Стильный, обаятельный Йоханнес мог очаровать кого угодно, но в повседневной жизни вел себя совершенно безответственно и беспечно. Еще когда дедушка был жив, и он, и Габриэль получили от него по хорошей сумме денег, но Йоханнес умудрился просадить свою долю года за два. Дедушка из-за этого страшно разозлился и в завещании назвал Габриэля своим главным наследником, вместо того чтобы разделить состояние между обоими сыновьями. Но, как я уже сказал, все могло бы быть по-другому, он просто не успел.

— Но должно быть, наверное, что-то еще? Папа не мог ненавидеть Йоханнеса так сильно только из зависти к его внешности и обаянию: этого маловато для того, чтобы катать заявы на своего брата в полицию.

— Нет, конечно, но я могу предположить, что стало последней каплей: Йоханнес увел у отца невесту.

— Да ну! Неужели папаша парился с Сольвейг, этой жирной коровой?

— А ты не видела старые фотографии Сольвейг того времени? Должен тебе сказать, что она была настоящей красоткой, и они с папой были обручены. Но в один прекрасный день она пришла к нему и сказала, что влюбилась в его брата Йоханнеса и собирается выйти за него замуж. Я думаю, что это сразило папу наповал, ты ведь сама знаешь, как он ненавидит, когда нарушают положенный порядок и когда начинаются драмы и эмоции.

— Да, я думаю, что он, наверное, из порток выпрыгнул.

Якоб вышел из-за стола, ясно давая понять Линде, что разговор окончен.

— Ну вот, теперь ты знаешь семейные секреты и, возможно, отдаешь себе отчет, почему у папы и Сольвейг такие непростые отношения.

Линда захихикала.

— Да я бы согласилась тараканом побыть, чтоб только посмотреть, как она папашу раздраконила. Во цирк-то, наверное, был!

Даже Якоб не смог удержаться от легкой улыбки.

— Да, пожалуй, цирк — самое подходящее слово. Но будь добра, когда увидишься с папой, не считай это забавным, все это достаточно серьезно. Я уверен, что он ничего смешного в этом не находит.

— Да-да, я буду послушной девочкой.

Линда поставила тарелку в посудомоечную машину, поблагодарила Мариту за ужин и поднялась наверх в свою комнату. В первый раз за очень долгое время она и Якоб вместе посмеялись над чем-то. Линда подумала, что если бы он так не зажимался, то был бы вполне клевым. При этом ей и в голову не приходило, что она сама весь этот год на добрую фею никак не смахивала.

Она подняла телефонную трубку и попыталась дозвониться до Йохана. Она с удивлением поняла, что ей действительно важно знать, что он чувствует, как он там.

Лаине боялась темноты. Просто панически. Габриэль довольно часто уезжал вечером по делам и оставлял Лаине в усадьбе, но она к этому так и не привыкла. Раньше в доме жила Линда, а до нее — Якоб, но сегодня она была совершенно одна. Она понимала, что Габриэлю пришлось уехать, но от этого чувствовала себя ничуть не лучше. Это оказалась совсем не та жизнь, о которой она мечтала, выходя замуж. Не так она собиралась проводить свои дни. Конечно, она не считала, что с милым рай в шалаше, но ее скорее привлекали уверенность и надежность. Уверенность, которую ей обещало занудство Габриэля, и надежность, обеспеченная хорошим банковским счетом. Выходя замуж, она хотела изменить свою жизнь, жить по-другому, совсем не так, как ее мать.

Все свое детство она провела в постоянном страхе, страхе перед пьяным бешенством отца. Папаша, настоящий тиран, превратил своих детей в неуверенных, обделенных любовью и вниманием людей. Когда-то у нее были брат и сестра, но сейчас она осталась одна. Их сожрала темнота — темнота, которую они несли в себе, поглотила их, или, точнее, один из них позволил тьме завладеть собой, а другая попыталась избавиться от темноты в себе. Лаине была средней, может быть, поэтому у нее не получилось ни того ни другого. А может, она просто оказалась слишком нерешительной и слабой, недостаточно сильной для того, чтобы что-то сделать даже со своей неуверенностью, а тем более избавиться от чего-то или впустить что-то в себя. И год за годом что-то внутри ее оставалось лежать без движения, невостребованно и тихо тлело.

Никогда это не бывало для нее столь очевидно, как когда Лаине бродила одна вечером по пустым комнатам. Тогда к ней возвращалось, точнее, вспоминалось против ее воли одно и то же: вонючее дыхание, удары и ласки, настигавшие ее в одиночестве ночи.

Выходя замуж за Габриэля, Лаине верила, что наконец нашла ключ, который отопрет шкатулку в ее груди, где пряталась темнота. Она не считала себя дурой и прекрасно понимала, что была для Габриэля чем-то вроде утешительного приза. Она досталась ему взамен той, которую он хотел по-настоящему. Но это не имело никакого значения, в каком-то смысле так казалось даже легче: никаких чувств, никаких треволнений и ничто не будоражит тишь да гладь. Скучная, легко предсказуемая бесконечная цепь дней, сменяющих друг друга, — как раз то, чего она желала.

Но сейчас, тридцать пять лет спустя, она понимала, как ошибалась. Что может быть хуже, чем одиночество вдвоем? Но именно это досталось ей, когда она сказала «да» в церкви Фьельбаки. Они жили рядом, но не вместе. Занимались хозяйством, воспитывали детей и разговаривали — в основном про погоду и какой ветер дует с моря, — других тем словно не существовало.